Виртуальные выставки > "Когда строку диктует чувство (Б. Л. Пастернак)"
«Когда строку диктует чувство»
Три музы Бориса Пастернака
"Личная жизнь сочинителя есть драгоценный комментарий к его сочинениям». У всех великих авторов было именно так, и Борис Пастернак не стал исключением. Ведь практически в каждом его произведении, будь то в стихах или в прозе, отражается образ женщины-музы, которая была с ним рядом..."
Известно, женщина — самый важный комментарий к творчеству любого поэта. Ведь читая любовную лирику, мы, прежде всего, пытаемся угадать, кому посвящены произведения и чей образ зашифрован в лирических строках. Однако случается и так, что на роль прототипа лирической героини претендуют сразу несколько женщин. Так, в образе Лары в своём знаменитом романе Борис Пастернак запечатлел черты сразу трёх женщин, которых он любил в разные годы своей жизни.
Борис Пастернак был истинный поэт, посему пользовался успехом у женщин, но не у всех. В частности, его любовь отвергла Ида Высоцкая, родная дочь одного из богатейших людей России тех времён, поставщика различных сортов чая в Россию Давида Высоцкого.
Он любил Иду с 14 лет, а она, дочь очень богатого купца, смотрела на него свысока…
«Ида, величавая, просто до трагизма для меня, прекрасная, — оскорбляемая поклонением всех, одинокая, тёмная для себя, тёмная для меня, и прекрасная, прекрасная в каждом отдельном шаге, в каждом вмешательстве ветра, в каждом соседстве деревьев», — писал мрачный Пастернак другу.
Он сделал ей предложение и получил отказ. Считается, что это печальное событие и сделало Пастернака поэтом.
Это событие запечатлено в вершине любовной лирики поэта, в стихотворении «Марбург».
Я вздрагивал. Я загорался и гас,
Я трясся: я сделал сейчас предложенье, -
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне - отказ.
Как жаль ее слез: я святого блаженней!
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтён
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
В прощальном значенье своём подымалась.
Плитняк раскалялся, и улицы лоб
Был смугл, и на небо глядел исподлобья
Булыжник, и ветер, как лодочник, греб
По липам. И все это были подобья.
Но как бы то ни было, я избегал
Их взглядов. Я не замечал их приветствий.
Я знать ничего не хотел из богатств.
Я вон вырывался, чтоб не разреветься...
Когда я упал пред тобой, охватив
Туман этот, лёд этот, эту поверхность
(Как ты хороша!) - этот вихрь духоты...
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут...
Причиной отказа Борису стала гибель на одном из фронтов Первой мировой войны её жениха, с которым она была помолвлена. "Вы хороший (а с Борисом Пастернаком они так и не перешли на "ты"), но помолвка с Серёжей - для меня, Боря, непреодолимая преграда..."
А он, Боря, был готов к браку: "Я вздрагивал, я загорался и гас, я трясся, я сделал сейчас предложенье...".
Спустя многие годы Ида Давидовна пожалела о том, что отвергла предложение Бориса Пастернака стать его женой.
Теперь о трёх музах поэта. Первой (а на самом деле, второй после Иды Высоцкой) стала художница Женя, Евгения Лурье.
Евгения Лурье–муза первая. Сложная…
1921 год стал одним из самых счастливых в жизни Бориса Пастернака. Именно в этом году он с лёгкой руки своего друга Михаила Штиха познакомился с очаровательной художницей, 22-летней Евгенией Лурье (кстати, самому Борису на тот момент было уже за тридцать). Евгения обладала всеми качествами классической музы – утончённая красавица, будто сошедшая с полотна Боттичелли, весёлая, деликатная, наделённая удивительным чувством прекрасного. При этом девушка была поразительно самостоятельной, целеустремлённой и целостной личностью. Поэтому в том, что Пастернак полюбил её, как он писал сам, «до побледнения порывисто», наверное, нет ничего странного.
В письмах Борис называл Евгению русалкой, ангелом, сравнивал с цветком.
После их знакомства и в первое время после брака Борис испытывал удивительный прилив сил. В тот период он не только много писал. Словно по волшебству, наконец-то удалось издать работы, над публикацией которых поэт бился не один год. Например, книгу «Сестра моя – жизнь». Она вышла в 1922 году и сделала автора знаменитым – вся Москва теперь зачитывалась его стихами, учила их наизусть, а самого Пастернака называли «не поэтом от Бога, а самим Богом».
Пастернак, возможно, впервые в жизни был счастлив. Знакомые вспоминали, что он тогда словно светился. Маяковский, с которым у Бориса Леонидовича сложились непростые отношения, однажды даже грустно заметил: «Счастливый Пастернак. Вон какую лирику пишет». А потом ещё печальнее добавил: «А я, наверное, уже больше никогда и не смогу».
Евгении и Борису казалось, что счастье будет вечным, что совместная жизнь принесёт ещё больше радости и будет похожа на сказку – он станет её принцем, она – его принцессой. И жить им суждено долго и счастливо... Как и полагается во всех сказках, они поженились. Но, увы, идиллия продлилась недолго.
В первый совместный год жизни, пока была ещё сильна эйфория влюблённости, всё складывалось благополучно. Но постепенно в романтику их отношений всё больше и больше стала вмешиваться суровая проза. Тяжёлый быт 20-х годов, нехватка самых необходимых вещей, коммунальная квартира, в которой живёт по меньшей мере человек двадцать, где слышен любой шорох, а гудение примусов прекращается далеко за полночь. Хроническое отсутствие денег и нормальных условий для жизни капля за каплей подтачивало их счастье.
Кроме того, под одной крышей поселились два творческих сильных человека, каждый из которых планировал развиваться в своём направлении. Борис хотел писать. Евгения, осознавая, что талантлива как художница, не собиралась превращаться в обычную женщину, растворяющуюся в домашней обыденности и интересах гениального мужа. Более того, считая себя барышней эмансипированной, наделённой равными с мужчиной правами и обязанностями, она с чистой совестью перекладывала на Бориса Леонидовича рутинную домашнюю работу. Супруг не отказывал, но всё больше и больше раздражался, потому как это уводило его от главного – от творчества. Он чувствовал себя так, как будто кто-то запер его в тесную, душную камеру. Выхода, казалось, не было…
Равновесие семейной жизни расшатывала ревность Евгении. Она безумно переживала по поводу переписки мужа с Мариной Цветаевой, с которой у Пастернака был... роман в письмах? Дружба? Родство душ? Или нечто другое, недоступное пониманию обычного человека? Борис оправдывался перед женой следующим образом:
«Как рассказать мне тебе, что моя дружба с Цветаевой – один мир, большой и необходимый. Моя жизнь с тобой – другой, ещё больший и необходимый уже только по величине своей. И я бы даже не поставил их рядом, если бы не третий, по близости которого у них появляется одно сходное качество – я говорю об этих мирах во мне самом и о том, что с ними во мне делается. Друг другу этим двум мирам содрогаться не приходится...»
Совместная жизнь Евгении и Бориса складывалась непросто. Всё чаще и чаще они ссорились, всё чаще во время размолвок звучало резкое слово «развод». Неурядицы вызывали хроническую усталость, ощущение, что жизнь заходит в тупик. Да, Пастернак всё время что-то писал, но с тем тревожным сознанием, что не чувствует счастья, без которого, как он считал, искусство теряет оправдание и смысл.
В этот период одной из немногих радостей стали встречи с друзьями – творческие вечера, где собирались компании людей искусства, где читали стихи, играли на фортепиано, спорили, делились планами и идеями. На одном из таких мероприятий писатель и встретил её – Зинаиду Нейгауз, которая впоследствии стала его второй музой. А от былого чувства к Евгении остались лишь сын Евгений, которого Пастернак назвал в честь жены и... строки:
Годами когда-нибудь в зале концертной
Мне Брамса сыграют, – тоской изойду.
Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,
Прогулки, купанье и клумбу в саду.
Художницы робкой, как сон, крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлёб,
Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб.
Тем не менее союз этот продолжался 7 лет, благодаря терпению и доброте Бориса Леонидовича.
Евгения Лурье так и не нашла своё счастье. Она тяжело переживала разрыв, который сказался на её психическом здоровье. В последние годы она вела замкнутый образ жизни, общалась только с самыми близкими людьми.
Зинаида Нейгауз – муза вторая. Простая…
К моменту их первой встречи, которая произошла в 1929 году, Пастернаку было уже почти сорок, Зинаиде Нейгауз – тридцать три. Её брак, в отличие от брака поэта, оказался весьма благополучным – Зинаида была замужем за великим пианистом и основателем знаменитой музыкальной школы Генрихом Нейгаузом. Она искренне любила супруга, признавала его гениальность, а своё предназначение видела в том, чтобы создавать все условия для реализации его таланта. И потому в своей семье она полностью взяла на себя все хозяйственные и бытовые заботы, без тени сожаления отказавшись от реализации собственного музыкального дарования. К тому же в их семье росло двое мальчиков.
Кому-то такое положение вещей может показаться несправедливым, но именно в самоотречении Зинаида и находила своё счастье и призвание.
И вот в доме Нейгаузов появился Пастернак – кто-то из общих друзей привёл его на творческий вечер, в разгар которого Бориса попросили что-нибудь почитать. Он согласился. А потом спросил хозяйку дома, что она думает о его стихах. На этот вопрос Зинаида честно ответила: «На слух я Ваши стихи не очень поняла. Мне надо прочитать их ещё раз глазами». Этот бесхитростный и, может быть, немного наивный ответ потряс писателя своей искренностью и простотой. Он засмеялся и пообещал писать проще. Но ночью долго не мог заснуть и почему-то думал о Зинаиде.
В конце 20-х – начале 30-х годов все более или менее состоятельные семьи снимали дачи на всё лето. Так получилось, что чета Нейгаузов отдыхала в том же дачном посёлке под Киевом, что и семья Пастернаков...
Лето было чудесное, компания шумная и весёлая. Евгения восхищалась окружавшей её природой и с головой ушла в живопись. А Бориса с каждым днём всё больше и больше манил образ Зинаиды – такой простой, такой хозяйственной, такой, на первый взгляд, прозаичной.
Сколько может быть поэзии в растрёпанной женщине, беспрерывно стирающей, готовящей, моющей пол с подоткнутым подолом платья? Но Пастернак почему-то всё больше упивался этой картиной и каждый день находил всё новые и новые предлоги, чтобы посетить дачу Нейгаузов. При этом в разговорах всё чаще стал называть рисование жены «пустой тратой времени», а домашнюю работу Зинаиды – «талантливым хозяйствованием».
Писатель не на шутку увлёкся Зинаидой и на обратном пути в Москву, сгорая от любви, в поезде объяснился с ней. Но та, будучи человеком более практичным, решила осадить его пыл и ответила: «Вы не можете меня любить. Вы даже не представляете, какая я плохая!», – намекая на свой «грех» – давнюю интимную связь с кузеном. (Зинаида всю жизнь мучилась чувством вины и считала себя ужасной женщиной.)
Однако это признание не только не охладило чувств Бориса, а подстегнуло его ещё на одно безумие – он пошёл к Генриху Нейгаузу и рассказал ему о своей любви к его жене. Странно? Глупо? Смешно? Что ж, творческие люди импульсивные и непредсказуемые.
Когда поэт выложил всё Генриху, тот не устроил в ответ сцену ревности, не затеял драку и даже не возмутился, а, напротив, спокойно ответил, что всё в порядке. И что он прекрасно понимает чувства соперника, потому как у него у самого тоже есть женщина помимо жены. Более того, у него растёт внебрачная дочь Милица – ровесница их младшего с Зинаидой сына.
Творческие личности, Борис и Генрих, поняли друг друга, но земная Зинаида с её русским простодушием простить мужа не смогла. Она, бурно возмутившись откровенным признанием супруга, забрала детей и ушла к писателю. Как ей показалось, он был честным, любил её, а главное, был более достоин её самоотречения. Для Евгении уход Пастернака, после тяжёлого объяснения, обернулся трагедией – она стала медленно сходить с ума.
Первое время Зинаида и Борис жили отдельно – из-за банального квартирного вопроса, который всё портил: свои жилплощади они оставили бывшим супругам, а сами при этом жили то у одних, то у других друзей или родственников.
Период был ужасно труден для обоих. Да, они встречались, Пастернак был безумно влюблён в Зинаиду, а та, в свою очередь, тоже смогла дать волю своим чувствам. Но всё тот же кошмарный советский быт ежедневно, ежечасно, ежеминутно вмешивался в их жизнь. И ставил под большое сомнение возможность совместного счастья.
Зинаида, при всей её долготерпимости, по-женски устав от почти годичного скитания по чужим углам, от хронического чувства вины, что обременяет чужих людей собой и детьми, даже вернулась обратно к мужу, правда, меньше чем на неделю – поэт, не в силах справиться с потерей любимой женщины, пытался покончить с собой...
Официально они поженились только через 2 года – 21 августа 1933-го, когда Пастернак оформил развод с Евгенией. Зинаида выходила любимого после отравления и решила, что к первому мужу больше не пойдёт ни при каких обстоятельствах.
В скором времени они получили две комнаты в коммунальной квартире – кошмарные, с выбитыми стёклами, без электричества. Однако хозяйственная Зинаида даже в этих руинах сумела создать уют, чем немало удивляла и восхищала Бориса Леонидовича.
Уже через несколько недель после новоселья Пастернак писал другу: «Я уезжал. А когда вернулся, то квартиру нашёл неузнаваемой! За четыре дня Зина успела позвать стекольщика и достать стёкол, остальное всё сделала сама, своими руками: смастерила раздвижные гардины на шнурах, заново перебила и перевязала два совершенно негодных пружинных матраца и из одного сделала диван, сама полы натёрла и прочее и прочее. Комнату мне устроила на славу, и этого не описать, потому что надо было видеть, что тут было раньше!».
Писатель опять был счастлив. Красавица Зинаида дала Пастернаку то, чего ему не хватало в первом браке: огромную любовь, преданность и заботу. С ней он чувствовал себя избалованным мальчиком. Не зря говорят, что мужчина часто ищет женщину, так или иначе похожую на его мать. Зинаида напоминала Пастернаку его мать Розалию. Они обе в молодости были весьма талантливыми пианистками (Розалия в 22 года стала профессором и преподавала в музыкальных классах Одесского отделения Императорского русского музыкального общества). И одна, и вторая пожертвовали собственным талантом и карьерой, да и вообще всеми своими личными интересами ради мужа и семьи. Мать Бориса полностью растворилась в муже – талантливом художнике Леониде Пастернаке. Зинаида же – сначала в Генрихе, потом в Борисе. Вероятно, по-другому они не могли...
О своих чувствах он сообщал с восторгом и неким удивлением сестре: «Я счастлив, Жонечка (сестру звали Жозефиной). Я слишком люблю Зину. Удивительно, но ведь так можно жить месяц или два, а мы живём так уже второй год...» Зинаида тоже любила Бориса. Сдержанно, спокойно, ровно. Она предпочитала выражать свои чувства через практические действия, а не в восторженных высказываниях.
Любовь поэта к Зинаиде подарила миру целый цикл стихов под названием «Второе рождение», в частности то самое знаменитое:
Любить иных – тяжёлый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.
Весною слышен шорох снов
И шелест новостей и истин.
Ты из семьи таких основ.
Твой смысл, как воздух, бескорыстен.
Легко проснуться и прозреть,
Словесный сор из сердца вытрясть
И жить, не засоряясь впредь,
Всё это – не большая хитрость.
Как по волшебству, в новогоднюю ночь с 1937 на 1938 год у Пастернака и Зинаиды родился сын Леонид. Борис писал отцу: «Мальчик родился милый, здоровый и, кажется, славный. Он умудрился появиться на свет в новогоднюю ночь с последним, двенадцатым ударом часов, почему по статистике родильного дома и попал сразу в печать, как «первый мальчик 1938 года, родившийся в 0 часов 1 января». Я назвал его в твою честь Леонидом».
Счастье представлялось безмерным, любовь – огромной, Зинаида была пусть земной, но всё же музой для Пастернака. Но всё же и эти отношения оказались не настолько идеальными, как хотелось бы им обоим.
Да, постепенно налаживался быт. Да, появилась дача в Переделкино, потом – отдельная нормальная квартира. Зинаида всё так же ограждала мужа от всего «прозаического», старалась создавать идеальные условия для его творчества.
Он же безумно много работал, много писал, занимался переводами (шутка ли, перевести за пару месяцев на русский язык всего «Фауста»). Весьма благополучная семья...
После 10 лет совместного счастья Пастернак стал отдаляться от любимой. Он мог один месяцами жить на даче, приезжая в Москву лишь пару раз в месяц. Перестал сопровождать семью на отдыхе. Куда-то стало пропадать восхищение Зинаидой. Скорее всего, Борис просто заскучал. Его можно понять: Зинаида оставалась очень ровной, хозяйственной, но при этом всегда одинаковой – годами одна и та же причёска, одни и те же фасоны платьев.
У писателя вновь появилась подавленность, усугубляемая ещё и травлей со стороны «братьев-литераторов», которые единодушно упрекали его в мировоззрении, несоответствующем эпохе, и безоговорочно требовали тематической и идейной перестройки. Пастернак уже давно вынашивал идею большого романа, но последнего толчка, того, что дало бы вдохновение, не было.
Она была рядом всегда: и в дни благоприятные, и в дни гонений. Но в 1946 году её счастью пришёл конец.
Вдруг в его жизни появился лучик света – третья муза Ольга Ивинская.
Ольга Ивинская – муза третья. Последняя…
С момента знакомства Пастернака и Зинаиды прошло 17 лет, когда в жизнь Бориса вошла Ольга Ивинская. Они встретились в послевоенной Москве в 1946 году. Ольге на тот момент было 34, Борису Леонидовичу – уже 56. Она работала редактором в журнале «Новый мир». Однажды поэт пришёл в редакцию, и они неожиданно для самих себя разговорились. Своё первое впечатление об Ольге Пастернак записал так: «Она – олицетворение жизнерадостности и самопожертвования. По ней не заметно, что она столько в жизни перенесла» (намёк на то, что в 34 года женщина была уже дважды вдовой и воспитывала двоих маленьких детей).
С появлением Ольги в жизни Пастернака и началась работа над той самой знаменитой книгой «Доктор Живаго», которая принесла писателю одновременно и славу, и массу неприятностей.
Он сам вспоминал, что образ Лары в его романе появился именно благодаря Ольге, её внутренней красоте, удивительной доброте и неуловимой таинственности.
7 мая 1958 г. Пастернак в письме Ренате Швейцер написал о прототипе образа Лары из романа “Доктор Живаго”. «…Вo втором послевоенном времени я познакомился с молодой женщиной – Ольгой Всеволодовной Ивинской… Она и есть Лара моего произведения, которое я именно в это время начал писать… Она олицетворение жизнерадостности и самопожертвования. По ней не заметно, что она в жизни перенесла… Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела…».
Под предлогом получить совет опытного редактора поэт всё чаще и чаще стал заглядывать к Ольге. Сначала их отношения носили исключительно дружеский характер, но позже возникли и другие чувства – страсть, любовь, привязанность. Их свидания были то долгими и наполненными разговорами, то короткими, в которых едва успевали уместиться нежный взгляд и пара слов. Но одну встречу Ольга запомнила на всю жизнь. Борис Леонидович позвонил ей в редакцию и попросил срочно прийти к памятнику Пушкину. Там он, не глядя ей в глаза, произнёс: «Я выражу вам свою просьбу: я хочу, чтобы вы мне говорили «ты», потому что «вы» – уже ложь». Она отказывалась, он уговаривал, но до конца свидания так и не смог заставить произнести это «ты». Вечером Пастернак позвонил ей и сказал, что любит и что в этом теперь вся его жизнь.
Когда писатель впервые остался ночевать у Ольги (оба они запомнили эту дату – 4 апреля 1947 года), Зинаида всё поняла, но ничего не сказала. Позже она молчаливо приняла его решение: «Отныне, – заявил Борис, – я буду жить там, где мне нравится, захочу – дома, захочу – у Ольги».
Конечно, жене было и больно, и неприятно. Но Зинаида ни в чём не упрекала супруга – он был главным божеством её жизни. Виновницей же всего она считала только Ольгу. И однажды даже поехала к Ивинской домой и прямо заявила, чтобы та оставила её мужа в покое.
Но Борис уже не мог без Ольги. Они несколько раз пытались расставаться, но всё было тщетно – проходило несколько дней, и Пастернак, обвиняя себя в слабости, вновь шёл к любимой.
Стихи Пастернака, посвящённые возлюбленной, стали вершиной отечественной и мировой поэзии. Вот стихотворение Пастернака, обращённое к Ольге:
Недотрога, тихоня в быту,
Ты сейчас вся огонь, вся горенье.
Дай запру я твою красоту
В тёмном тереме стихотворенья.
Посмотри, как преображена
Огневой кожурой абажура
Конура, край стены, край окна,
Наши тени и наши фигуры.
Замечтавшись, ты нижешь на шнур
Горсть на платье скатившихся бусин.
Слишком грустен твой вид, чересчур
Разговор твой прямой безыскусен.
Пошло слово любовь, ты права.
Я придумаю кличку иную.
Для тебя я весь мир, все слова,
Если хочешь, переименую.
Разве хмурый твой вид передаст
Чувств твоих рудоносную залежь,
Сердца тайно светящийся пласт?
Ну так что же глаза ты печалишь?
Однако самым знаменитым стихотворением, вдохновлённым возлюбленной, стало стихотворение Пастернака "Зимняя ночь" (более известное как "Свеча горела...")
Однако уйти от Зинаиды поэт не решался. Одному своему другу он как-то признался: «Я весь, и душа моя, и любовь, и моё творчество, всё принадлежит Олюше, а Зине, жене, остаётся один декорум. Но пусть он ей и остаётся, ведь что-то же должно остаться, я ей так обязан».
За свою любовь Ольга Всеволодовна заплатила сполна: дважды была арестована и дважды ей пришлось хлебать лагерную баланду.
Через 3 года, осенью 1949-го, Ольгу арестовали за связь с Пастернаком, «английским шпионом». От неё требовали признания, что в переводах её любовника прослеживалась политическая неблагонадёжность и клевета на советскую действительность. Несколько месяцев Ольга провела в холодной сырой камере. Она ежедневно подвергалась пыткам. То обстоятельство, что женщина была беременна, не смягчало обращения с ней, и в результате одного такого допроса она потеряла ребёнка. Следствие закончилось.
Ольга вспоминала: «Наступил день, когда какой-то прыщавый лейтенант объявил мне заочный приговор: пять лет общих лагерей «за близость к лицам, подозреваемым в шпионаже».
Ивинскую отправили в лагерь. Борис ходил по инстанциям, просил, умолял, требовал выпустить Ольгу. Но разве он был в силах противостоять системе? Единственное, чем он мог помочь любимой женщине, – это все 5 лет пребывания в лагере заботиться о её детях.
Писатель без устали повторял знакомым: «Её посадили из-за меня, как самого близкого мне человека. Её геройству и её выдержке я обязан, что меня в эти годы не трогали».
Когда в пятьдесят третьем Ольга вернулась, их любовь вспыхнула с новой силой. Он писал ей письма: «Золотая моя девочка... Я связан с тобой жизнью, солнышком, светящим в окно, чувством сожаления и грусти, сознанием своей вины».
Их встречи продолжались. Ольга помогала Пастернаку закончить роман. Она поддерживала его. И когда в 1955 году ни одно советское издательство не бралось публиковать «Доктора Живаго», и когда роман вышел в свет за границей, и когда Борису Леонидовичу присудили Нобелевскую премию, и когда опять началась травля с обвинениями в измене родине, в предательстве.
Последний раз они виделись в начале мая 1960 года. Через несколько дней с Борисом случился инфаркт. Затем выяснилось, что у Пастернака ещё и рак лёгких. Ольга не смогла быть с ним рядом – за супругом ухаживала жена Зинаида.
Ольга плакала под окнами Пастернака, а Борис отправлял ей короткие записки, в которых просил не искать с ним встреч. Писатель считал, что так будет лучше и для него, и для неё, и для Зинаиды, которой он многим был обязан.
30 мая 1960 года его не стало.
Вот такие замечательные женщины были в жизни Бориса Пастернака.
Три женщины. Три музы. Три трагедии. Однако близость к мастеру не принесла ни одной из них счастья. Может, это удел всех муз? Или права была Цветаева, когда сказала, что Пастернак не способен на счастливую жизнь и счастливую любовь? Нам остаётся только теряться в догадках.
